Господи. Грёбаная галка гложет губы, грызёт горло, гонит гулять. Выхожу в воспалённые внутренности вечера, вокруг веселье — воскресенье.

---

сейчас все в порядке но было несладко
ходил к логопеду не выговаривал и краткое
ходил к хироМанту гадал на пятке
что дома что в школе свои порядки
на педсовете клали На лопатки
вроде есть задатки с головой не в порядке
в рЕзультате нападок двойки в тетрадке
нарушенная психика с сердцем неполадки
маялся страдал не Переедал
расстроенный на мыле поскользнулся И упал
ноги бинтовал на танцы опоЗдал
галоперидол глотал себя на прочность проверял
что-то словил что-то бормотал
Доктор приходил картинки рисовал
я его не понимал вроде парень нормал
но жестокий дЕпресняк на меня напал
включаю тв кого я вижу о боже
ведь я так сильно на него похожий
друзья говорят хвастаться негоже
вот сосед твой коля тот правда похожий
да возможно но я не промах тоже
скажу соседу коле пусть будет осторожен
на улиЦе всякое случиться может
кирпич упасть может машина сбить может

я знаю невозможность невозможного ничтожна
поэтому возможно невозможное возможно

@темы: ©

---

Самые странные воспоминания — когда тебе в голову долбится галочка, которую кололи люди в халатах, а ты нормальный; сейчас ты ощущаешь мир, как никогда, зажимаешь в объятьях парня, который мерно раскачивается и шепчет "яимговориляимговориляимговорил"; парень — двадцатилетний Славик — сделал нечто ужасное, и он часто рыдает, впивается пальцами в голову, и на коже под волосами остаются кровавые раны, так сильно он держит, врезается ногтями, а чтобы избавить его от привычки рвать на себе волосы (машинально, не замечая), персоналу пришлось первое время привязывать его к кровати по ночам и связывать руки днём.
Он вскидывает заплаканные глаза, красные, уставшие, цепляется: "веришь? Веришь? Веришь?", и я верю, как никогда и никому, я понимаю его душу, беру её в свои ладони и пытаюсь выжать — льётся чёрная вязкая субстанция, и сколько же раз надо промыть, чтобы вода из души была чиста?

Галочка, галочка, галочка-скакалочка.

---

— Ты один. Люди не интересуются тобой, ты стал идеально теневым воздушным серым никаким, проскальзывающим в жизнях так, что ты не индивидуальность, а шёпот, направляющий на верный путь. Кого интересует шёпот?
— Nope.
— Ты один. Ты ничего не можешь дать миру, а мир слишком жадный, и если ты не кидаешь в подставленные слюнявые пасти еду или то, что от тебя ждут, на тебя перестают обращать внимание. В социуме ты — то, что ты можешь дать миру.
— Nope.
— Ты один. Ты сознательно отделился от всех контактов, твоё сердце зачерствело и загрубело, в твоей груди — песок и хриплость, и тебе уже ничего не надо, а когда ты не тянешься к социуму, социум забивает: слишком много вниманиеблядей, слишком на внешнее смотрят.
— Nope.
— Ты один. Встань и иди.
— This!

---

Удивительно, насколько неисчерпаем человеческий организм и насколько велика тяга жить у тела, которое даже мыслить не может и подчиняется рассудку. Ровно в тот момент, когда у тебя перехватывает дыхание в страхе, что ты на миллиметр отклонился от центра равновесия, балансируя на лезвии, ты успокаиваешься. Чувствуешь каждую частичку воздуха, проникающую в лёгкие, и стараешься затягиваться им не хуже, чем сигаретами парой дней раньше, и от гипервентиляции у тебя наступает расслабление, а губы растягиваются в улыбке.
Ты уже можешь пахать, как вол, снова взваливая на плечи непомерные тяжести — ментальные и физические. Ты спокоен, ты сидишь в позе лотоса на цветке и тянешься к солнечному свету, равномерно прогревающему тебя изнутри, разглаживающему тёмные омуты, освещающему тварей, которые замерли от этого света каменными истуканами.
Ты считаешь биение своего сердца, закрыв глаза, и оно бьётся медленно и равномерно, как машина.

Ты хватаешься за лезвие руками, потому что ты почти упал, и подтягиваешься, не чувствуя боли. Твои руки кровоточат, но ты снова стоишь на лезвии, раскинув ладони. Вниз течёт кровь. Ты спокоен, порезы пульсируют и болят, но ты погружён в себя, дышишь и считаешь удары сердца, и внутри тебя нет ни лезвий, ни кошмаров — только солнечное поле.

---

Душно рвётся по экрану, барабаня дробно болью, исторгают стоны раны — помогает алкоголь. Юнкер, бедный, захлебнулся, он не вытерпел всё сразу, я проснулся, улыбнулся, продолжаю жечь заразу Нечем жечь! Конец бензина! Нет эмоций, холод зимний, на снегу душевном нефтью изливается молчанье. Я, отравленный парами, изгибаюсь в скорбном крике, слишком много, слишком много, слишком больно, помогите, помогите мне, я ранен, обесточен, обескровлен, из меня проникли бесы в этот мир, я силой сломлен, силой внутренней, не внешней, так прочна была тюрьма — ничего не выпускала. Вот и взорвалась сама.
У меня трясутся руки, у меня пробита печень, букву б на п меняйте — будет правдой. Мне бы — речи, мне бы высказаться, вскрыться, пред живыми исторгаясь, но не выдержат, съебутся, бросят, вымрут — я-то знаю, знаю всё и наперёд. У кого-то кто-то ждёт, у кого-то там любови, у кого-то наслаждения в страдании и жалости, я выше, я однажды порешил, что закрыто будет вечно, будто я спокойно жил. Или, господи, не жил.
Это лютая неправда. Только я теперь один. Я лежу под снегом с нефтью, сам себя загнал на поле, где на каждом метре мин нашпиговано, как лайков люди сами напихали под свои бы речи, фото — только если бы могли. У меня же это мины. Полумеры, середины, серость, что-то, блядь, такое — это плавать на мели.

Плавать так я не умею, только там, где остры рифы и ужасны зубы чудищ, пожирающих меня. Как же жаль, что я бессмертен — жрут меня день ото дня.




Как же плохо, плохо, плохо, как бы сердце себе выдрать, растоптать, убить, разрезать — вот бы раз и навсегда.
Как же задолбали эти внезапные приступы, ни на чём не основанные, честное слово. Как же задолбал этот трэш в голове, который некому вылить. Открываю рот — не могу говорить. Потому что застревает. Потому что заебался. Потому что всем реально всё равно — все спасают лишь себя, дрочат на своё спасательство, помогают в первую очередь себе, и никто меня не знает, и не захочет узнать как человека, потому что, если станет хорошо, все уйдут; мне не так нужно. Хотя, в последнее время, хоть так. Пожалуйста, кто-нибудь, встряхните меня и скажите «ты не в порядке, мы идём пить, и ты будешь говорить, кричать, биться о стены и кусать руки, только говори, милый, говори!»
Да нет, конечно, я отобьюсь
Всё как обычно

---

Очередная жирная кровавая черта. С каждым разом легче и легче. Будто убиваю не другого, а себя.

Кажется, меня накрывает страх старения. Не бояться смерти, но дряблой кожи и вязкости мышления — велкам ту клаб 27! Синяки под глазами уже не убрать тем, что можно выспаться, кофе не бодрит, голова болит чаще.
Каждую секунду. Каждый ёбаный миг. Ты, как снег, тихо таешь. Я не слышу твой крик.
И не важен цвет крови. Дом. Занятья. Семья. Мёртвый свет в мёртвом мире. Мёртвый ты. Мёртвый я.

Нет, ничего меня не накрывает. Болезненный рок-н-ролл, стонущее настоящее, безумная жажда действия и сорванная до хриплости глотка не уйдут никогда.

Я живой, эй, мудаки, я живой!
Подпрыгни. Прямо сейчас. Ну!

---

Я сидел запертый в комнате, где по утрам происходит выдача оружия, и слушал доносящийся сквозь стены Строрин вой:
— Пидоры-мусора! Суки! Ничего не скажу…
Его нисколько не смущало, что говорить ему было особенно нечего: никаких старух мы не убивали, а взяли нас только потому, что я имел в те годы привычку носить вместо зимней шапки штурмовую маску, закатанную надо лбом. Каждое свое пребывание в милиции Строри начинает с одного и того же: превращается в чрезвычайно агрессивного кретина, ориентированного на стойкое перенесение побоев и на бесконечный конфликт. Хуже того, он стремительно вписывает в это дело всех, кого задерживают вместе с ним, элегантно фехтуя местоимениями множественного числа:
— Эй, дежурный! Заходи сюда, получишь ОТ НАС С БРАТЬЯМИ такой пизды, что мама родная не узнает! Чё вылупился, сейчас МЫ тебе глаза на жопу натянем. Эй, пидор, иди к НАМ!
Множество раз мы терпели из-за этого великие беды: изнывали под ударами дубинок, сидели с почерневшими от туго затянутых наручников руками, рыдали в три ручья в едком облаке слезоточивого газа. Но Строри от всего этого лишь укреплялся в собственных взглядах: мусора — «позорные волки», а он пострадал ни за что. Это было словно замкнутый круг, вечное колесо, которое в это раз опять наехало на нас и только чудом не раздавило.

@темы: ©

---

Мне повезло, и среди бесчисленных вопросов мне попался подходящий графический тест.

— Нарисуйте свое представление о слове «разлука», пожалуйста, — попросил меня проводящий обследование врач.

Тизерцин во мне подумал и выдал такую картину: детский домик, крылечко в три ступеньки, а на нем сидит безголовый человек. Руки у него сложены на коленях, а голова находится на самом коньке крыши, возле дымящейся трубы. После этого случая от меня вообще отстали со всякими тестами.

@темы: ©

---

Моя призрачная, мнительно-туманная связь с другими людьми окончательно выкристаллизовалась в острый лёд, разбитый лёд, непроницаемый, не достучаться, не докричаться.
Я не понимаю их, не понимаю, не понимаю, и мне всё чаще хочется заорать в лицо "что ты блядь несёшь что ты несёшь блядь блядь что тебе надо блядь", а потом уебать, разбить рот, несущий бред, выдрать язык, извивающийся в глупости, сжать глотку, поток воздуха из которой так уёбищен, что причиняет боль и непонимание.
Как же хорошо, что у меня есть она, и я не знаю, что будет, если её не станет. Точнее, если не станет прочных горячих потоков энергии между нами. Я знаю, знаю, что я её разрушаю, что со мной невозможна нормальная жизнь, что пока я тут, она не сможет быть, но она и не хочет быть. Ей отлично, только вот она не научилась стрелять в голову всем, кто говорит "должна" и "неправильно", и слушает зачем-то, может, думает, что всё ещё будет так, как у всех. Со мной — не будет, и рано или поздно ей придётся делать выбор между всеми и мной, который не воспринимает никого, и тем более все эти связи, все эти долженствования, работа, семья, армия, социальные выплаты, государство, документы, платежи, карточки, мода, обсуждения, религия, выставки, помощь, это всё слишком сложно, очень сложно, я полностью атрофирован в социуме, отдельная часть, ненужная деталь, сломавшийся винтик, который теперь не просто мешает, а режет за собой все другие винтики, и заменить-то можно, но вытеснить — нельзя, я цепляюсь в ржавых и несуразных, во всех, кого надо бы заменить, и волоку за собой, и ломаю ещё больше, потому что я могу, потому что показываю, как заебись без всего этого, как от этой херни болит голова, хочется блевать, тянет сдохнуть и ничего больше, и у тебя от твоих 24 часов остаётся на тебя часов 5, а всё остальное время ты, сука, обязан, ОБЯЗАН быть с другими, тратить жизнь на других, взаимодействовать с ними, и благо бы было в кайф, но 99% отвечают "нет, нет, нет".
Что вы несёте, блядь, зачем тратиться на вещи, которые тебе не нравится, что за сраный мазохизм, и ведь все такие, блядь.

когда тебе вдруг станет ясно, что без дозы невозможен контакт без дозы невозможен контакт без дозы невозможен контакт без дозы невозможен контакт без дозы невозможен контакт хватить пить

---

когда поймёшь, что в этой жизни ты, как дятел, по понятиям ноль
когда воткнёшься, что не каждая дверь годится под ключ
когда твое утро вмещает баян и день догорает с ним
тогда поймешь, что в этой жизни ты успел в самый раз умереть молодым

когда тебе вдруг станет ясно, что без дозы невозможен контакт
когда твои друзья один за другим встанут под криминал
когда твою муть растворит кислота, а сущность съедят грибы
тогда поймешь, что в этой жизни ты успел в самый раз умереть молодым

---

Перерыв все кошельки и старые карманы, перевернув всё вверх дном, мы наскребли 15 рублей такой мелочью, что подавать в переходе было бы стыдно. Собакер, четыре дня назад получивший зарплату, проклял нас всеми возможными ужасностями, которые только пришли в его голову, которая знала толк в проклятиях — бывших магов не бывает.
— Ублюдки, сволочи вы, нахуя ж вам столько вискаря, жрать что будете? Волосы? Ногти? Нет, погодите, я знаю, собственные отходы, суки!
Кто ж знал, что на квартплату, саму квартиру и предметы первой необходимости (вроде вискаря) уходит так много денег? Перспектива сшибала с ног своей радужностью: пить на голодный желудок, убив к хуям печень, почки и психику.
— То, что мертво, умереть не может, — мрачно констатировала Трип.

Пятнадцати рублей хватило на три быстрорастворимые лапши. Проверив карточки, мы обнаружили практически экзистенциальную пустоту и даже бездно-минус. Хотя с какой стороны смотреть: кто-то говорит, что это дзен и медитация.
Will work for food. Will fuck for drunk. Will talk for sex.

---

Собакера мы откопали в чужой квартире, с чужой женой, тяжелым отсутствующим взглядом и бесчинной яростью, с которой он крошил орков, гоблинов и прочих тварей. Кажется, хотел он завалить только жену. Хотя бы из дробовика. Потому что в рамках уголовного и семейного кодекса не получалось.
Жена старательно натягивала на гнилость семьи маску счастья. Хлопотала вокруг, чай, кофе, дорогой, покупки, быт, планы, квартира, милый...
Собакер молча сидел спиной к этому безобразию. Он сублимировал, сокрушая хер-знает-которого монстра.
— Милый, вынеси мусор!
Молчание. Оры и крики умирающих врагов.
— Ну милый... Пожааалуйста...
Собакер отъезжает от компа так резко, что все вздрагивают. Молча берет мусор и выходит, хлопая дверью.
Жена не чувствует неловкости, она светится от счастья. Он такой заботливый, он помогает мне по дому, не то, что некоторые. У нас будет семья! И, кажется, пора заводить деток...
Мы переглядываемся.
Собакер возвращается и садится обратно убивать.

Я подхожу к нему, беру за плечо и встряхиваю.
— Эй. Пойдём-ка в бар.
Собакер смотрит на меня с внезапно вспыхнувшей безумной надеждой.

Его жена прокляла нас наверняка до седьмого колена, рыдала, пила с подружками, знаете, все эти глупые разговоры, "да он мудак, все у тебя будет, он просто урод!".

Урод и мудак пил в три горла, пел песни, заигрывал с девушками и смеялся.
Ах, странности, ах, счастье, ах, Собакер, давай же, давай, дорогой, милый, ебашь! Ещё! Ещё! Никогда не останавливайся, пожалуйста, пожалуйста, и ещё, да, умница!
Собаааааакер.
Гоблины, орки и твари без тебя будут скучать.

---

Нас теперь двое.
Double trouble.

Он несуразно никакой, высокий, рыжий, сломанный, заштопанный, глаза-решётки, грудная клетка — латы, ума — палата. Ах, проблемы-проблемы, агрессия, жёлтость радужки, ухмылка прощелыги с Хитровки, губы так обветрены, что царапают при поцелуе. Кусает их, и они постоянно отдают железом, снимая мои, и вот уже и мои губы покрываются трещинами и обкусанной поверхностью, но я себе не враг, я слежу за этим и устраняю свою боль.
Он свою устранить не даёт, боль есть его суть, смерть — его любовник.
Он свой самый главный враг.

Её я постоянно выдёргиваю из лап депрессии и тревожности, из цепких щупалец, оставивших отметины на теле и в душе.
Она лежит на полу в отключке, обнимая гитару, пальцы сведены, мышцы напряжены, да разве так спят? Не сон ли расслабляет и бодрит больше всего? Оказывается — нет. Во сне она вся скована твёрдостью мышц, беспокойная, дёргающаяся и просыпающаяся от любого звука и движения.
Спи.
В реальности ей еще хуже.

---

Вы не знаете, вы не почувствуете, каково это.
Никогда не узнаете, как замирает сердце, когда её губы лёгкой улыбкой оставляют клеймо на моём сердце, вдавливая и вжигая любовь всё глубже и глубже, не оставляя шанса убежать, вырвать, оравнодушнить.
Вы не знаете, как в истеричной ревности можно наблюдать, как она разговаривает с другими, каждое её слово запоминая, сказанное не тебе. Как хочется в абсолютно первобытных инстинктах утащить её на край света, где нет никого, и жадно упиваться её жестами, голосом и кожей в полном одиночестве, ни с кем не деля, не шипя зло на чужие взгляды. Любые взгляды. Даже равнодушно-мимолётные.
Вы не узнаете, как можно выть от бессилия, когда ей плохо, и ты, как верный пёс, всё время где-то рядом, но помочь не можешь. Помочь ей может другой человек, которого нет рядом, и тебе хочется его то ли убить, то ли притащить ей как игрушку. Всё-таки убить. Или нет, подарить. Чтобы она удостоила хотя бы улыбкой тебя.

Эта любовь настолько всепоглощающая и злая, настолько одержимая, что я совершенно безумен в одном бесконечном исступлённом припадке этой болезни. Неизлечимой болезни, которая убьёт меня рано или поздно.

Я. Всегда. Буду. С тобой.
Рядом. У ног. В голове.

---

Она смотрит на меня. Рыжая-бесстыжая, в глазах бесенята.
— Speak english?
Я смотрю на неё, смеюсь и склоняюсь к прозрачно-розовому ушку, говорю на ломаном английском:
— Онли уан ворд.
— What word? — ей интересно, тянется от меня подальше, в глаза глядит, в душу заглядывает.
— Фак, — выдыхаю я.
Я лукавлю. Я знаю английский, знаю достаточно хорошо, но мне не хочется разговоров, бессмысленного мусора слов, забивающих мозг. Мне хочется родства душ. Показывать пальцем в небо, бродить по морю, целоваться, смеяться. Это гораздо лучше, чем острыми словами взрезать друг другу сердца, потом же штопать приходится.
«Действием убить нельзя», — стучит у меня в башке, — «Деееействием убиииить нельзяяяааааа».
Море-курорты. Люблю-не люблю.

---

У нее был парень — гитарист и певец.
О нем говорили: «Это полный... вперед»;
Он играл буги-вуги, пел блюзы и рок-н-ролл.
Он курил анашу, пил вино, употреблял димедрол.

Пальцы стёрты о струны — давно не играл. Но этот навык не потеряешь, как и некоторые воспоминания. Хоть амнезируй, головой о плиту бейся, — бесполезно. Струнная стройность, покорно ложащаяся на колено, поющая под тобой и в твоих руках, всегда запоёт как надо, если научиться. Будь хоть капризная и ревнивая, такая, которую долго настраивать после чужих рук, приговаривая, что всё хорошо, извиняясь; или потёртая жизнью, на которой играешь осторожно, ожидая в любой момент обрыва струны и болезненного щелчка; или — с новыми струнами, тугая, неразработанная. Неважно. Всё они играют по-разному, но так, как хочу я. И хриплый прокуренный голос нотно переплетается со звуками. Хотят окружающие или нет, но они будут слушать хорошую музыку.

Голова болит с утра. С каждым часом всё сильнее, вышибаю клин клином — ору песни, алкоголю и слушаю музыку на максимум. Кажется, головная боль проходит раскалённой спицей от виска к виску. Кажется, она поджаривает мой мозг на гриле. Кажется, она прекратится, как только я заткнусь, но я знаю, что это не так. Но уже скоро будет такая кондиция, что и впрямь успокоится, как только я замолчу. Этого и добиваюсь. А пока...

Она любила его, он отвечал ей постелью,
Она мечтала стать второй его тенью,
Она терпеливо дожидалась из гастролей его.
Он приезжал, напивался и орал, что совок — дерьмо.

---

Мы идём за тобой. Мы следим за тобой. Мы знаем, мы почти всё знаем. Что не знаем — то скоро откроется, покажется, заблестит из-под гари и копоти лжи.
Меня держит только она. Ворчит, закидывая ноги на стену, пуская дым по белой гладкости, морщится, машет рукой. Она слишком добрая для этого мира. И каждый раз, когда я на неё смотрю, сердце щемит от невозможности, от сладкой тоски, от острого тепла.
Ты всё упустила, второго шанса не будет. Я прослежу.

Я бы преподнёс тебя на блюдечке с кровавой каёмочкой, в тёмной комнате, со связанными руками и заткнутым ртом. Чтобы больше не выпрыгнула ни одна жаба из него, ни одной иголки, без яда и грязи. Давишься ей, выплёвываешь размеренно.
Она не принимает таких подарков. Расстраивает это. Моя своенравная девочка.
Руки трясутся, в голове багровая пелена ярости. Замалчивала, скрывала, но от меня не скроешься же. Я берегу её во сне, охраняю, потому что могу. В отличие от.

---

а по ночам ты шепчешь моё имя
я слышу, я всё слышу

---

Ну да, возвращайся к своему распрекрасному, от которого год не было ни слуху ни духу. Всё равно скоро май. Всё равно заберу.

В голове воют синтезаторы и вертолёты сбивчиво тараторят, и я лежу на полу, пялюсь в мутный потолок, на котором то и дело выступают всяческие картины. Демоны вырвались из клетки, демоны ликуют в сознании, пляшут, воют, празднуют моё схождение с узкой тропки правильного. Я же знал, что шаг влево-шаг вправо — и топкое болото. Как теперь выбираться? Замрёшь — и медленно поглотит, начнёшь двигаться — поглотит быстро. А тропка вот она, рядом, только шаг сделай.
Отпустите меня, демоны, хватит полосовать мои чувства, хватит распарывать раны на сердце и заставлять его замирать, биться чаще, доводиться до сердечного приступа.

Мне не нравится идущая носом кровь и сухие воспалённые глаза, меня бесят озноб и трясущиеся пальцы.
Но конечно же, я выживу. Сука-смерть, прекрасный мой любовник, со мной только играет.